Новости

В издательстве «Гриф и К» (г. Тула) вышел сборник рассказов «Свет надежды» архитектора «Государственной дирекции по охране культурного наследия Липецкой области» Александра Васильевича Новосельцева. Это очередная книга нашего коллеги, в литературном творчестве которого преобладает тема родной земли, уходящей в прошлое русской деревни и её жителей.

Александр Васильевич Новосельцев - член Союза писателей России, Союза писателей Сербии, Союза архитекторов России, советник Российской академии архитектуры и строительных наук. Автор научных и научно-популярных книг и статей по истории и архитектуре Елецкого края, литературоведческих работ. Первая же книга прозы А.В. Новосельцева «Пал» была отмечена высшей литературной наградой Союза писателей России за 2006 г. - «Большой литературной премией России». Его литературные труды отмечены также Всероссийской премией «Имперская культура», Шукшинской и Бунинской премиями, Патриаршей и Архиерейской грамотами. По его проектам построены и отреставрированы храмы, жилые и общественные здания. Живёт в Ельце и деревне Польское рядом с бунинскими Озёрками. 

И если на первый взгляд тема русской деревни несколько далека от проблем сохранения нашего историко-культурного наследия, то по прочтении первых же страниц любого из рассказов Александра Васильевича отчётливо понимаешь - это всё растёт из одного корня и всё является ветвями одного большого дерева, имя которому - великая русская культура.

21 марта Александр Васильевич отмечает свой день рождения, и мы, с радостью поздравляя его и с этим праздником, и с выходом в свет новой книги, желаем нашему коллеге здоровья, душевного равновесия и новых творческих успехов. А тем, кто ещё не успел ознакомиться с новой книгой А.В. Новосельцева, предлагаем сделать это с помощью одного из самых светлых и пронзительных его рассказов - «Свет надежды». 

А.В. Новосельцев

Свет надежды

Всю нынешнюю зиму живу я в деревне один. А еще двадцать лет назад, на излёте прошлого тысячелетия, живших в ней испокон веков было девять человек. Если считать по порядку, с одного края на другой, то выходит: Афоня с женой Верой, одинокий Иван Мореевич, старики Чалые и Новиковы, да Иван-пчеловод со своей девяностолетней матерью - Марьей Ильиничной. Каждые два года прибирали по одному жителю далекой моей деревушки. Иван-пчеловод, предпоследний из них, умер прошлой зимой. Последнему - Новикову - пошел тогда девятый десяток. Автолавке по большому снегу до деревни не доехать, а сил добредать за хлебом в соседнюю деревню у него не стало. Памятуя о наших непроезжих снегах, когда не пробиться и до кладбища, со слезами пустил он под нож старую козу - спутницу его одиноких дней, да ноябрём съехал к сыну в город. Опустела деревня. Ночами - там, где ещё год назад теплились лампадками окошки двух изб, да, чуя зайца, подъедавшего молодую яблоневую поросль в глохнущих садах, взлаивала собака - теперь ни огонька, ни живого звука. Изредка, нарушив следами снежную целину на месте набитой когда-то дороге, приходит сюда из соседней деревни мужик, что сторожит усадьбу, купленную на краю деревни городскими для беспечного летнего отдыха. Вокруг - ни в деревне, ни в обозримом трёхвёрстном расстоянии - ни души.

Декабрьские ночи из-за бесснежья и безлюдья казались тягучими, тёмными, стылыми. Накануне Рождества, после морозов, потеплело, воздух стал волглым, как на Вербное. Замелькали за окошками снежинки, двое суток шёл снег, и окрестный вид, к моей радости, из уныло-серого преобразился в лубочно-рождественский.

Сочельник я провёл в ожидании гостей. С утра, как было обещано, они не появились. Не было их и к обеду, и тогда надел я лыжи и побрёл в сторону брошенного храма, что от моей деревни в пяти верстах.

По оттепели снег был сырым, вязким, и я брёл, неся на ногах не только лыжи, но и снежное бремя, что налипло на них с исподу. Это меня не огорчило: впереди была Святая ночь и потому торопиться не хотелось. Я останавливался, оглядывал знакомые места: вот поле, за которым дубки, что по неведомому мне обычаю зеленятся не на Егория, а лишь месяц спустя, к Троице; вот и лозины, древние, разлапистые, с надломленными от старости ветвями. Они, посаженные тонкими прутиками-вешками вдоль степной дороги, чтоб - не дай Бог! - не заблукал возница в однообразной степной дали, росли уже при Бунине, когда ездил он этой дорогой через Знаменку на станцию Измалково, к орловскому поезду.

Вот и Ремеровская усадьба, ещё екатерининских времён. С дороги она видится бурым углом парка-леса, в котором поросль здешних лип густо смешалась с самосевным американским клёном. Дальше, за деревьями, за холмиками, на месте разобранного барского дома, закраснелись каменные стены Знаменского храма, мерцающие по оттепели мшистым ковром инея. Храм будто бы ожидал меня, поминая нашу прошлогоднюю молитву... Вход в него, в широкие, пробитые в колхозные времена ворота, усеян выпавшими из стен кирпичами, его гулкое пространство заметено снежными намётами. Алтарь, как и в прошлые годы, снова был загажен, столбик моей кладки на месте престола, снова развален: сюда, на далекую окраину старого села, обычно набегали играть ребятишки кавказцев, чей дом-крепость, стоящий на дальнем берегу пруда, за высоченными заборами, виден от храма. Я постоял под куполом храма, разглядывая покрытые инеем росписи в сводах: «Нагорная проповедь», «Апостолы», «Знамение». Под ними - пыль, извёстка, битый кирпич, проглядывающие между снежными намётами. Шапку я положил в алтарную нишу, и снова взялся складывать престол из кирпичного развала. Поставил на него иконку, свечу, поминутно гаснувшую на сквозняке, тянувшем из разбитых окон. Достал «молитвослов» и снова читал покаянные молитвы и молился за души тех, кто не ведал, что творил... Мерно, словно внимая моим словам, качались на сквозняке свисавшие со сводов корни дикого клёна, густой шапкой поднимавшегося на воле, над кирпичной кладкой алтарного свода.

Кто-то - а таких встречал я много среди своих знакомых - знает и порядок молитв, и верные их слова, дарованные нам тем или иным святым. Грешен - слов этих я не помнил никогда, воспринимая только их сердечную суть, утвердившуюся многими веками и многими моими предками - ведомыми мне и неведомыми. Мир этих слов завораживает, и они доходят пока не столько до ума, сколько до сердца - оно восприимчивей. Мне же теперь, силою молитвы, было важно упросить и убедить, чтобы те, кто в тридцатые годы рушил этот храм, в котором крестились и венчались предки Бунина по материнской линии, и подле которого лежат их безымянные могилы, кто или невольно осквернял его и срывал эти могилы - чтобы и они были прощены Тем, кто вновь явится ныне на этот свет - такой привычный для обыденного глаза, и такой новый для взора душевного и сердечного. Я - в это верил, но они пока ещё не ведали...

Спустя три часа я возвращался назад. Дорога по аллее шла под горку, в простреле между берёз завиднелись домишки моей осиротевшей деревни. Вечер стоял тихий, сиреневый. Всё: и небо, и заснеженную землю, и спящие межевые лозины обволокла прозрачная вечерняя дымка. В ней, кроме этого «прохладного» цвета не примечалось никаких перемен. У самого порога своего дома, памятуя о Сочельнике, я посмотрел на небо. Оно было обычным, повседневным: тихим, безжизненным, ничего не предвещающим. Таким же было оно, наверное, и в далеком Вифлееме за час до прихода волхвов. Поначалу с надеждой выходил я каждые четверть часа посмотреть на него, но оно всё ещё было бледным настолько, что на нём нельзя ещё было разглядеть ни единой звезды. Потом я всё тянул, ожидая той самой минуты, предзнаменования волхвов и - темноты: полной, глубокой, торжественной. Перевёрнутыми молниями вырастали из земли берёзы у калитки, освещённые лампой, висящей у дома. Туманным облачком, едва различимым на закате, приподнимались над землёй отсветы соседних деревень. Не было лишь одного, самого малого, но такого ожидаемого огонька - предзнаменования. Молчали и тёмные стылые стены пустых домов.

И вот пала на деревню темнота. Я вышел от тёплого своего очага, оставив домашний свет за прикрываемой дверью, что вела когда-то в утраченный хлев, и различил затуманенный свет, висевший над южным краем неба - там, где две тысячи лет назад всходила Вифлеемская звезда. А когда глаза мои привыкли к темноте настолько, что различимым был самый тихий свет, и вновь поглядел на небо, то удивился: огней, мерцавших холодным ярким светом было много - они заняли полнеба, и понять, где же была та самая Первая Предвещающая Звезда было невозможно. Но не огорчился, а восхитился я: вот, наконец, сбывается и мой праздник - единственного жителя брошенной русской деревни - грядёт Рождество Спасителя! От тёплых русских снегов ещё раз обратился я к небу: верно ли, и надолго ли явилась ты, долгожданная звезда? И вдруг показалось: вслед за тихим, ничтожным дуновением ветра качнулись голубые звезды. То вздрогнули многими холодными блёстками инея ветки, отражавшие свет лампы за домом. Лишь одна из них - одна из сотен - не качнулась. Была она спокойна и светилась ровным тёплым светом. И обрадовался я, и успокоилось моё томившееся сердце: нет, звёзды в русской брошенной деревне никогда не обманут; все они будут с надеждой мерцать на ветках промороженного старого сада, и одна из них в эту ночь обязательно отзовётся верным светом надежды на грядущее Рождество.

В самом заброшенном уголке нынешней России, в самые глухие зимние ночи вдруг оказывается столько источников света, сулящего надежду на продолжение жизни: и от одиноких огоньков избы, и от зарева соседних деревень, и от блёсток-звёздочек, мерцающих на ветвях старого деревенского сада, посаженного век назад. И все они кажутся неотличимыми от света той единственной Рождественской звезды, что каждый год является над Россией.

6 января 2013 г., д. Польское, Сочельник, 20-55